Ответственность биолога. Генетика, эволюция, человек. Часть 2.

Продолжение стенограммы публичной лекции, которую Сергей Георгиевич Инге-Вечтомов, академик Российской академии наук, заведующий кафедрой генетики и селекции Санкт-Петербургского Государственного университета, вице-президент Вавиловского общества генетиков и селекционеров прочитал 25 апреля 2007 года в пресс-центре информационного агентства «Росбалт». Встреча состоялась в рамках проекта ИА «Росбалт» [url=www.rosbalt.ru/wtt]«Мировые интеллектуалы в Санкт-Петербурге»[/url]. Начало лекции – История упущенных возможностей.

Часть 2. Генетика, эволюция, этика

Если генетика – это основа современной биологии в структурном ее плане, основа современной биологии как точной науки, то идеологической основой биологии (если здесь можно применять слово «идеология») стало, конечно же, эволюционное учение Чарльза Дарвина. И сейчас тоже есть любители заниматься ревизией теории Дарвина. Основой дарвиновской теории, основой дарвинизма является теория естественного отбора и, как хорошо сказал Джон Хорган в своей книге «Конец науки» (понятно, что книга эта скорее преследовала рекламные цели, написана бойко, очень плохо переведена на русский язык) – так или иначе, но даже этот человек сказал, что после Дарвина никто ничего лучшего в эволюции не сказал. И Френсис Крик, урожденный физик, пришедший в молекулярную биологию, будучи атеистом, тоже молился на Дарвина и всегда говорил, что естественный отбор – это всемогущий механизм, который много чего может создавать в биологии. Но это он даже перебирал – когда ему было трудно что-то объяснить, он говорил «естественный отбор – вот он всё это сделал».

Интересно, что возникший в начале 20 века менделизм поначалу был в страшных контрах с эволюционным учением Дарвина. Поскольку ранние менделисты базировались на теории Коржинского – де Фриза (ну тогда на Западе о Коржинском и слыхом не слыхивали), они считали, что для возникновения видов не нужен естественный отбор, достаточно просто мутаций, которые возникают и сразу же творят новые виды. Эти противоречия просуществовали недолго, где-то в течение первого десятилетия начались некоторые эксперименты, в частности, обобщения по генетике популяций, то есть по наследованию признаков у больших массивов организмов – растений, животных, и человека в том числе.

В результате к середине 20 столетия возникла так называемая синтетическая теория эволюции. Синтетическая – потому, что она объединила представления об изменчивости и наследственности, которые развивали генетики, и эволюционную теорию Чарльза Дарвина, основой которой был естественный отбор. Этому весьма способствовали представления о том, что существуют такие вещи, как микроэволюция, на уровне популяций (это слово – микроэволюция – придумал Юрий Александрович Филипченко в 1924 году) и есть макроэволюция – эволюция более крупных таксонов – видов, родов, семейств и так далее.

Опираясь на принцип естественного отбора и оперируя современными представлениями о наследственности и изменчивости, синтетическая теория эволюции выявила тот живой материал, с которым работает отбор, вскрыла возможности и ограничения отбора. Отбор тоже может не всё: почти всё, но не всё.

С возникновением синтетической теории эволюции казалось, что всё гармонизировано, всё вошло в полное соответствие, но эта идиллия продлилась недолго. Уже в 60-е годы прошлого столетия возник новый кризис в теории эволюции. (Слово «кризис» в науке отнюдь не означает трагедии: ядерная физика всё время находится в кризисе, там всё время что-то не так получается с элементарными частицами, и, тем не менее, наука развивается.)

Этот кризис в теории эволюции тоже оказался весьма продуктивным. Поначалу генетикам казалось, что отбор оперирует обычными мутациями – в структуре ДНК заменяются пары аденин-тимин на гуанин-цитозин или как-нибудь еще в этой четверке, и далее отбор уже работает с новыми вариантами, выбраковывает негодные и дает возможность преимущественного размножения носителям тех мутаций, которые принесли какие-то благоприятные признаки. Но возникло сомнение в том, что полезные мутации могут возникать часто, что вообще мутационным путем можно улучшить организмы, и лучше всего эти сомнения выразил Николай Владимирович (тоже наш соотечественник, но всё это он формулировал уже сидючи в Германии – туда его после 1926 года Кольцов отправил). Так вот, Тимофеев-Ресовский очень хорошо сказал: «Трудно улучшить часы, стреляя в них из пистолета», сравнивая при этом мутационные изменения с вот таким пистолетным выстрелом. Потому что в каждом живом организме все системы очень хорошо пригнаны друг к другу именно на базе предшествующей эволюции, на базе естественного отбора действительно возникает очень сбалансированная система. Поэтому любое случайное (а мутация – это случайное изменение) в геноме, в генах этого организма скорее будет его портить, нежели улучшать. Следовательно, сохраняться могут только какие-то мутации, которые не меняют признаки организма существенно, то есть нейтральные мутации. Вот примерно так рассуждали люди: если это нейтральные мутации, то о какой же эволюции может идти речь, если ничего толком не меняется? Новые гены так возникнуть не могут, а ведь все-таки известно, что у человека генов побольше, чем у мушки-дрозофилы, или даже у мыши или крысы, т.е. как-то новые гены возникают. Вот этому имевшиеся тогда теории объяснения не давали.

Пониманием того, что те наивные генетические представления (не представления, а то, что они объясняли) не могли быть пищей для естественного отбора, мы обязаны Мотоо Кимуре, японскому исследователю. Есть еще целый ряд имен, но символом данного направления является всё-таки Кимура. Возникло словосочетание «нейтральная эволюция». На моей памяти наши генетики-эволюционисты, например, Валентин Сергеевич Кирпичников или Юрий Иванович Полянский при словосочетании «нейтральная эволюция» хватались за пистолет, как известный исторический персонаж, и не могли принять такого словосочетания. Дело в том, что, конечно, «нейтральную эволюцию» нужно ставить в кавычки: это вовсе не эволюция, это скорее создание некого полиморфизма, некого разнообразия.

Выход из этого кризиса предложил другой японец, Сусуми Оно, который жил в Америке и, по-моему, туда переселился еще в юном возрасте. Оно сформулировал теорию, которая позволила выйти из этого безвыходного положения. Он предположил, что прежде чем возникнуть новым генам, старые гены должны удвоиться – хотя бы некоторые из них. Тогда в клетке как бы (тут слово «как бы» вполне уместно) возникают «запасные части», когда один из удвоенных генов продолжает выполнять свои функции – организм ничего не потерял, а второй ген может мутировать сколько угодно и накапливать не только нейтральные мутации, но и такие, которые, которые резко изменяют его функции. И далее перестройки генетического материала позволяют создавать новые гены из старых генов путем комбинаторики их элементов.

Так возник блочный, или модульный, принцип молекулярной эволюции. Попытки докопаться, кто первым сказал «а», меня к успеху не привели, кроме того, что, наверное, первым сказал о модульном (блочном) принципе Корбюзье – совсем не в области биологии и генетики, а в области архитектуры. Хотя он, если вы помните его «модулор», применяет понятие «селекция», говоря даже о строительстве зданий, ибо архитектор, инженер занимается селекцией конструкций – создает их, как это делает селекция, как делает естественный отбор.

В итоге, что очень важно, эволюционная теория предложила некоторые положения, следствия из которых вполне доступны экспериментальной проверке.

Во-первых, если всё это правда, то наряду с обычными, нормально работающими генами в геномах организмов, в клетках должны быть и их копии, которые не работают, но накапливают мутации. Действительно, когда геномика занялась расшифровкой генома человека, оказалось, что примерно треть нашей генетической информации – это именно такие псевдогены. Т.е. следствие в данном случае подтвердилось.

Во-вторых, следствие, которое тоже можно проверить экспериментально: если действительно новые гены возникали путем тиражирования прежних достижений и перекомбинирования их частей, то мы можем полезть в любой компьютерный банк данных и убедиться, что многие гены и кодируемые ими белки имеют сходные участки. Т.е. многие макромолекулы, работающие в клетке, произошли от общих предков.

И наконец, было выдвинуто положение о том, что эволюция связана даже не столько с изменением тех генов, которые кодируют белки, а скорее (или наряду с этим) – с изменениями тех нуклеотидных последовательностей, тех участков ДНК, которые отвечают за регуляцию действия генов. По составу ДНК человек от шимпанзе отличается где-то на 0,3% – очень небольшое различие. Тем не менее, голым глазом видно, что мы все-таки разные существа.

Ну, вот мы и добрались до человека. С одной стороны, синтетическая теория эволюции и ее современные варианты, с другой стороны – генетика. И как на фоне этих двух важнейших достижений научной мысли смотрится человек – Homo sapiens?

Одним из важнейших выводов теории эволюции было положение о том, что человек как биологический вид практически закончил свою эволюцию. И при этом, когда задают вопрос «А что будет с нами чрез 2000 лет?», нужно помнить, что главной составляющей эволюционной теории Дарвина является наличие естественного отбора. Или искусственного, как селекция – но отбора, который направленно изменяет признаки, совершенствует их или, наоборот, вызывает дегенерацию, как у паразитических червей, обитающих в нашем кишечнике.

Итак, наш биологический вид практически закончил свою эволюцию, ибо отбор в человеческом обществе не имеет своей векторной силы. Тем не менее, человек остается вполне биологическим существом, он относится к классу приматов, это животное, это позвоночное, это эукариот – ну и так далее, человека вполне можно вписать в систематику животных. И человек подчиняется очень многим биологическим закономерностям, хотя его эволюция перешла в социальную сферу.

То, что человек – существо социальное, многим из здесь присутствующих, может быть, надоело еще в период диалектического материализма. Тем не менее, это, увы, правда. Увы – или, может быть, к счастью.

Как я сказал, человек подчиняется биологическим закономерностям, в том числе закономерностям, которые открыл Мендель, и по менделевской схеме наследуются отдельные элементарные признаки – цвет глаз, цвет волос, форма волос, пигментированность кожи, темперамент, склонность к тем или иным стереотипам поведения и так далее и тому подобное. Отбор в человеческом обществе в лучшем случае играет стабилизирующую роль, когда отметаются только наиболее страшные наследственные изменения. С этим связаны, скажем, спонтанные аборты, которые происходят очень часто как следствие хромосомных аберраций. Тут тоже стоит поговорить о мудрости биологических систем: человек – существо не очень многоплодное, шесть детей сразу при одном зачатии – это редчайшее событие у человека (у других позвоночных всё обстоит совершенно иначе).

Но при этом мутационный процесс продолжает идти, поскольку человек подчиняется закономерностям, общим для всех живых существ. И, коль скоро отбор не происходит, элиминация касается не всех наследственных аномалий, то происходит накопление того, что мы называем генетическим грузом. Очень многие вредные мутации не проявляются в гетерозиготе, т.е. когда этой мутации противостоит нормальный ген на парной хромосоме. Тем самым в популяции – в народонаселении – накапливаются вредные мутации, которые в соответствии с закономерностями популяционной генетики могут выходить в гомозиготное состояние – тогда они проявляются. Вот как эту ситуацию оценил Феодосий Григорьевич Добжанский, один из первых сотрудников Ю.А.Филипченко, с 1924 года он работал на кафедре генетики нашего университета, а в 1927 году уехал в Соединенные Штаты Америки – по заданию Филипченко, но так и не вернулся. Зато остался жив. Когда я спросил при личной встрече в 1968 году (он – ровесник века, ему тогда было столько, сколько мне сейчас), так вот, я спросил его – а что ж вы не вернулись? Феодосий сказал – а где Вавилов? А где Карпеченко? И дальше – целый ряд фамилий… Я понял всю бестактность такого вопроса. Хотя, к слову сказать, он трижды пытался вернуться в СССР, и трижды ему отказали. Ну, сейчас не об этом разговор.

Вот как оценил эту ситуацию с продолжающимся мутационным процессом и накоплением генетического груза Ф.Г.Добжанский. Я не смог откопать эту цитату в точности, но близко к тексту она звучит так: «Если мы не будем учитывать накопление вредных мутаций и наследственных болезней, то мы предвидим биологический закат человечества. Но если мы дадим возможность страдать и умирать людям с наследственными заболеваниями, то мы предвидим закат морали». То есть этот человек – он действительно был серьезным мыслителем, кроме того, что он был, как говорили американцы, “geneticist number one” (ну, они любят, чтобы всё было number one), он был блестящим генетиком-эволюционистом, одним из авторов вот этой самой синтетической теории эволюции. Он поставил вопрос о том, как нужно нам проскользнуть между Сциллой и Харибдой – между биологической сущностью человека и некоторыми нашими социальными обязательствами по отношению друг к другу.

В общем, конечно, накоплению генетического груза способствует наша медицина, наша забота друг о друге. Такова ситуация, никуда от этого не денешься. Есть ли из этого положения выход? Есть выход, и этот выход дает медико-генетическое консультирование и пренатальная диагностика, т.е. диагностика еще до рождения, на ранних стадиях беременности, когда можно по анализу ДНК сказать, что там не всё в порядке у этого плода, и дальше решение принимайте сами в соответствии со своими убеждениями. Благодаря современным методам можно не только проводить пренатальную диагностику на ранних стадиях беременности. Можно определять гетерозиготное носительство. Родители абсолютно здоровы, но в гетерозиготе они содержат те гены, которые в дальнейшем, при выходе в гомозиготу, не дай бог, приведут к дурным последствиям. И дальше выводы делайте сами: либо не жениться, либо разводиться, либо так или иначе заниматься планированием семьи в тех формах, которые вас устраивают.

В настоящее время есть тенденция разрабатывать для каждого человека так называемый генетический паспорт. Вот мой хороший, я надеюсь, друг, Владислав Сергеевич Баранов, член-корреспондент РАМН, является ярым сторонником разработки такого генетического паспорта. Представьте себе, что каждый из вас имеет компьютерный диск, где будет полная нуклеотидная последовательность вашей ДНК, и там всё расписано: какие у вас вредные аллели, какие полезные аллели – вплоть до того, что в некоторых случаях вы будете знать, отчего вы помрете. Хотите вы этого? Вопрос риторический. Скажем, у вас может оказаться записано, что вам неизбежно грозит болезнь Альцгеймера в зрелом возрасте, а эта болезнь неизлечима – что будем делать? Это всё, конечно, личные трагедии – это не самое страшное. Самое страшное – что у нас любые базы данных продаются в электричках. И вот ваши генетические паспорта поступят на продажу в электричке Старый Петергоф – Санкт-Петербург, и скажут – вот, за 100 рублей, пожалуйста, кто хочет, покупайте. Дальше – это источник шантажа и чего угодно.

Видите, как естественнонаучные проблемы упираются в мораль, в этику – в проблемы гуманитарные? Вся беда в том, что, несмотря на то, что мы можем как-то купировать, притормозить проявления вредных генов, некие медикаментозные воздействия можем себе позволить, но излечить от генетических, от наследственных заболеваний пока никому никого не удавалось. Каждый раз в следующем поколении вам придется заниматься теми же самыми медицинскими процедурами. А в наш меркантильный век, когда этика и мораль уходят на второй план, мы прежде всего считаем деньги – сколько койко-мест, сколько это будет стоить… И, к сожалению, такой цинизм порой оправдан, потому что может оказаться, что нам не хватит денег на то, чтобы содержать человечество, погрязшее в этом самом генетическом грузе. Ну, я немножко драматизирую ситуацию, это наступит, надеюсь, не скоро, а скорее всего, не наступит. Потому что в цивилизованных странах стараются так вести дело, чтобы не доводить всё это до клиники, чтобы просто не появлялись вот такие особи с наследственными аномалиями, ибо это и источник страдания для семьи, и довольно суровые материальные расходы.

Итак, эволюция человека происходит в социальной сфере, и решающую роль при этом принадлежит механизму, который Михаил Ефимович Лобашов в середине прошлого века назвал механизмом «сигнальной наследственности» – от Павловской первой и второй сигнальной системы. То же самое другие исследователи называют несколько иначе – скажем, «негенетическая преемственность» или просто культура – собственно, то, чему мы обязаны своим существованием как вид Homo SAPIENS.

Основой сигнальной наследственности служит обучение и передача опыта последующим поколениям. Этот механизм известен уже у животных как раннее запечатление, как обучение родителями детей – птенцов, щенков, котят и так далее. Причем закономерности передачи этой сигнальной информации не до конца нам понятны. Скажем, почему котята, которых выращивают изолированно от их матерей, не знают, как убить пойманную мышь. Если они живут с матерью, даже если она не успела еще им показать, как нужно в четвертый позвонок укусить пойманную мышь, всё равно после короткого периода жизни с матерью они всё делают грамотно и правильно. Если их от матери сразу забрали, они беспорядочно кусают свою жертву и в конце концов убивают, но не столь «гуманным» способом.

Сигнальная наследственность достигла совершенства, конечно, у человека. И она существует у человека наряду с обычной, так называемой менделевской, моргановской классической схемой наследственности, и одно накладывается на другое. Так или иначе, сигнальная наследственность – это передача приобретенного опыта из поколения в поколение.

Хотя мы и не знаем пока закономерностей этого сигнального наследования, но очень много общего между наследованием в популяциях и передачей вот такой вот информации негенетическим путем. Ну, скажем, как гены мутируют, так и идеи мутируют. Некоторые опечатки меняют смысл слова, и при переписывании текста вы получаете искаженные тексты, иногда – с другим смыслом. Как в случае популяционной генетики есть поток генов – прибегают мыши-мигранты из соседнего дема, из соседнего какого-то леска и приносят с собой свой генетический запас – у них своя генетическая структура, так и идеи приходят, минуя границы, и обогащают или разрушают имеющуюся систему идей. Ну и так далее и тому подобное.

Но главное отличие сигнального наследования от классического генетического наследования такое: при стандартном генетическом наследовании не происходит наследования приобретенных признаков. Это хорошо известный принцип Вейсмана – он известен по тому идиотскому эксперименту, который ставил великий ученый Август Вейсман: он отрубал мышам хвосты в течение нескольких поколений, и всё равно мыши рождались хвостатыми. Почему эксперимент дурацкий – потому, что девицы вынуждены каждое новое поколение терять невинность, хотя этот признак мог бы целесообразно унаследоваться. А некоторые ритуальные увечья, которые наносятся в соответствии с религиозными убеждениями, приходится наносить каждое новое поколение. Это крайние примеры, но этому посвящены целые университетские курсы, что действительно, признаки, приобретенные в онтогенезе, в отличие от представлений великого Ламарка, всё-таки не наследуются. А вот сигнальная наследственность связана именно с наследованием приобретенных признаков.

Мы наследуем опыт предыдущих поколений, но не через гены, а потому, что нас порют нещадно, если мы что-нибудь делаем не так – если мы, скажем, крадем в юном возрасте. Во взрослом за это уже не порют… Передается сигнальная наследственность с книгами, с преданиями, с компьютерными базами данных, и т.д. и т.п. Это всё признаки, приобретаемые человеком в онтогенезе, но это уже признаки социума.

Спрашивается, какие действия должен предпринимать человек, находясь между проблемами генетического наследования и отсутствием нормальных эволюционных механизмов, которые могли бы его совершенствовать, и социальной сферой, которая является способом его эволюционирования? Это, прежде всего, повышенное внимание к тому, кого, как и чему нужно учить. Поэтому сразу же оглянитесь вокруг себя, вспомните ЕГЭ – вот я, как биолог, ответственно заявляю, что это вредительство (хороший термин, правда? Некоторые его вспоминают) по отношению к человеческому обществу, к нашему обществу. Я могу потом прокомментировать, почему я так считаю, а сейчас не буду на этом останавливаться подробно. Но важно еще и другое – что в этом свете особое значение приобретает гуманитарная сфера.

К сожалению, естественные науки развиваются за счет гуманитарных наук и, страшно сказать, иногда еще и в ущерб гуманитарной области. Хотя на самом деле настоящее образование – это гуманитарное образование. Вы, наверное получили образование – среди вас большинство гуманитариев. Мы его не получили – мы получили специализацию в той или иной области. Это прекрасно понимал вождь пролетариата В.И.Ленин, поэтому в 1922 году погрузил на пароход, даже на два парохода, цвет гуманитарной интеллигенции России и отправил куда подальше. Но, спасибо, не расстрелял – и то хорошо. Это говорит о том, что Ленин, который был гений (и, возможно, злой гений), очень хорошо ориентировался в социальной сущности человека. И, проводя культурную революцию, он прежде всего убрал гуманитариев, чтобы они, как говорится, мозги не засоряли следующему поколению.

Несмотря на плачевное состояние гуманитарной составляющей нашей современной культуры, традиционно культурным считается человек, образованный именно в гуманитарной области. Часто в характеристике или в каких-то мемуарах вы читаете «он знал (или знает) много иностранных языков, хорошо знает классическую литературу, историю, поэзию» и так далее. Умение разобрать и собрать автомат Калашникова с завязанными глазами не считается признаком образованного человека. Или даже перебрать двигатель автомобиля – хотя это навыки в высшей степени полезные. То есть даже не осознавая иногда, мы всё равно показываем, что без гуманитарного образования (а это почти тавтология) нам, в общем-то, в этом мире делать нечего. Именно гуманитарная сфера, от humanitis, учит людей жить в среде себе подобных и общаться друг с другом.

В начале 21 века всё чаще говорят о том, что нынешний век будет веком гуманитарного знания. Я не знаю, верить этому или не верить. По крайней мере, нужно верить в то или хотя бы стремиться к тому, чтобы это был синтез гуманитарного и естественнонаучного знания. Хотелось бы в это верить. Но неизбежность возвращения к гуманитарной сфере после каждого великого, крупного, основополагающего естественнонаучного открытия очевидно. Вспомните расщепление атома и освоение атомной энергии, создание ядерного оружия, в особенности – освоение генной инженерии, разработку методов клонирования млекопитающих, в том числе возможность клонирования человека – и каждый раз вставал вопрос: да, мы можем это сделать, но имеем ли мы на это право? Это мораль, это этика, и об этом тоже нужно говорить отдельно. Вот эта обратная связь должна существовать – между гуманитарными и естественными науками.

Между гуманитарными науками и естественными действительно усматривается не только вот такая обратная связь, но и прямая связь, когда этику и мораль выводят из естественнонаучных знаний. Не будем упрощать ситуацию подобно механицистам, которые выводили мораль, этику и религию из физиологии. Тем не менее, в этом тоже есть некое рациональное зерно: вот недавно вышло очередное издание книги Виктора Рафаэльевича Дольника «Непослушное дитя биосферы» – не знаю, можно ли еще это купить, но если у вас нет у кого-то, надо это хватать и читать – получите большое удовольствие, и если вы с ним согласны, и если даже не согласны. Кроме того, к сожалению, уже покойный Евгений Петрович Гуськов, в прошлом – директор Института биологии Ростовского государственного университета – говорил о сублимации инстинктов в форме этических норм и даже выводил некоторые христианские заповеди – не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего – из поведения животных. Вполне убедительно. А животные объективно являются нашими эволюционными предками.

И я думаю, что действительно некоторые этические нормы прекрасно выводятся из естественнонаучных закономерностей. Вы помните центральную догму молекулярной биологии? Из этого матричного принципа следует, что жизнь не самозарождается на нашей планете – в наши дни, по крайней мере, а представляет собой в эволюционном плане непрерывный ряд воспроизведений. Отсюда без всякой мистики коллективно мы с вами все бессмертны вместе с братьями нашими меньшими, хотя каждый смертен индивидуально. Отсюда можно делать разные этические заключения. В том числе о том, что мы имеем определенные обязательства как перед предыдущими поколениями, так и перед последующими. Можно при этом освободиться от веры в загробную жизнь, но получить некоторые дополнительные обязательства перед ранее жившими, ныне живущими и последующими поколениями. Очевидно, что такие представления вполне социально значимы.

Вытекающие отсюда представления о взаимной ответственности людей, но уже не между поколениями, а между ныне живущими людьми, хорошо сформулировал Алексей Алексеевич Ухтомский – Рюрикович, князь, кандидат богословия, академик, депутат Петросовета, профессор Ленинградского университета, лауреат Ленинской премии 1932 года. Вот такой человек с очень разнообразным образованием, при этом – классик в естественнонаучной сфере. Он открыл принцип доминанты: все нервные процессы, которые могут возникать, нервные импульсы, которые возникают в нашем сознании, они при наличии доминанты будут канализированы. Когда нужно студентам объяснить, что такое принцип доминанты, я рассказываю классический анекдот, известный еще с советского времени. Старшина спрашивает рядового:
– О чем ты думаешь, глядя на кирпич»?
– О бабах – отвечает рядовой.
– Почему ты думаешь о бабах, глядя на кирпич?
– А я всегда о них думаю!

Вот это – прекрасная иллюстрация принципа доминанты. Но не в этом заслуга А.А.Ухтомского, что он это всё как-то объяснил, а в том, что, опираясь на открытый им принцип доминанты, он сформулировал следующий шаг: это доминанта на лицо другого. То есть доминанта на лицо другого человека, внимание к человеку, и фактически его естественнонаучное открытие стало этическим принципом, которому следовал Ухтомский. Наверное, поэтому на его лекциях было всегда полно студентов, слушали его с открытым ртом и, наверное, он оставил очень серьезный отпечаток, импринтинг, именно такой вот ход сигнальной наследственности и у Михаила Ефимовича Лобашова.

Я не говорил в начале – скажу сейчас, что вы наверняка знаете этого человека как Саню Григорьева из «Двух капитанов» Каверина. Вся его биография действительно точно воспроизведена у Каверина. В 1930 году Лобашов поступает в Ленинградский университет, и вводную лекцию Лобашову читал А.А.Ухтомский. Я перечислил некоторые данные из характеристики профессора Ухтомского – и депутат Петросовета, и кандидат богословия, и князь, и тому подобное, а Михаил Ефимович Лобашов в детстве – беспризорник, сирота с юных лет, воровал, путешествовал под вагонами, но впоследствии – тоже профессор Ленинградского университета и заслуженный деятель науки Российской Федерации. Так вот, Лобашов, слушая Ухтомского, очень проникся и обаянием личности Алексея Алексеевича, да и физиологией заинтересовался параллельно с генетикой. Вот Лобашов-то и предложил, как вы помните, эту самую концепцию сигнальной наследственности. И Лобашов тоже сделал эту концепцию сигнальной наследственности неким этическим принципом для себя.

В 1948 году Лобашова в числе пяти ведущих профессоров Ленинградского университета после сессии ВАСХНИЛ вышибли из университета, и он после полугода безработицы вынужден был уйти в Институт физиологии – его Орбели пригласил туда, и там он занимался физиологией. Но когда начались некоторые послабления, в 1957 году М.Е.Лобашов вернулся в университет – заведующим кафедрой генетики Ленинградского университета. Тогда она уже была кафедрой генетики и селекции. И Лобашов занимался тем, что он сформулировал в виде лозунга: «Кадры для кадров». То есть именно осуществлял, совершенно осознанно, этот самый акт передачи сигнальной информации актом сигнальной наследственности. Последние 14 лет он отдал именно этой работе, и он был единственным человеком, который вернулся, будучи выгнанным – а генетики были выгнаны из всех университетов. Он один вернулся из системы Академии наук, и нам повезло – мы получили информацию о генетике из первых рук – спасибо нашим учителям.

Я выбрал только три примера – наверное, примеров можно было больше найти, когда некие этические, гуманитарные принципы основываются на естественнонаучных открытиях. Они актуальны в наш век и в нашей стране, где, как известно, отношение к науке очень плохое, потому что главные качества ученых очень неудобны: они привыкли задумываться – дальше не комментирую... И, кроме всего прочего, эти примеры выбраны потому, что человек, с учетом его биосоциальной сущности, должен исходить не из того, что прошлое – всегда проклятое прошлое, а будущее – всегда светлое будущее, а исходить из опыта предков, не думать, что до нас истории не было – это я обычно произношу студентам: для них истории до них не было. Помнить о своих обязанностях перед обществом себе подобных, не верить тому, что каждый сам за себя, помнить, что профессор Преображенский не велел читать прессу перед обедом, и телевизор лучше вообще не смотреть. И надо быть ответственным в воспитании следующего поколения. И помнить, что от генов зависит многое, но поговорка «всё от генов», к счастью, не справедлива.

Спасибо за внимание.

Окончание лекции: Вопросы и ответы.
Интернет-журнал «Коммерческая биотехнология» http://www.cbio.ru/