Когда американская компания MaxWell Biopharma сообщила, что строит в Украине научно-производственный онкологический и кардиологический центр, мы просто не поверили. Частная и тем более иностранная деятельность в сфере кардиологии и особенно онкологии обложена в нашей стране таким количеством законодательных запретов и ограничений, что сделать ее коммерчески успешной почти невозможно. К тому же при отсутствии системы обязательного медицинского страхования платить за дорогостоящее лечение могут себе позволить лишь немногие. Смутило также имя президента компании и руководителя проекта – Кен Алибек. Этот человек известен как один из крупнейших в мире специалистов в области защиты от биологического оружия.

Канатжан Алибеков родился в 1950 году в Казахской ССР. В 1975-м окончил военный факультет Томского медицинского института по специальности «Инфекционные заболевания и эпидемиология» и пришел на работу в Главное управление «Биопрепарат» при Совете Министров СССР. Эта организация занималась вопросами создания бактериологического оружия и способами защиты от него. С 1988 по 1992 год Алибеков занимал должность первого заместителя начальника «Биопрепарата», имел воинское звание полковника Советской Армии. А в 1992-м эмигрировал в США, стал Кеном Алибеком – профессором и руководителем Национального центра биологической безопасности США при университете Джорджа Мейсона. Написал несколько книг на эту тему. В 1994-м Конгресс США наградил его медалью Беркли «за выдающийся вклад в дело борьбы за мир».

Естественно, у нас возникли вопросы: что делает всемирно известный специалист по бактериологическому оружию в Украине? Насколько чисты его помыслы, и нет ли связи между проектом создания онкологической и кардиологической клиники и фабрики медпрепаратов, о котором он объявил, и международной борьбой с оружием массового поражения? С этого вопроса мы и начали нашу беседу.

– Тут необходимо вернуться к началу. Легко представить реакцию студента Томского мединститута, которому сразу предложили работу в системе, называющейся Главное управление при Совете Министров СССР. Это было интересно и престижно. Чем заниматься? Мне отвечали: вопросами защиты от инфекционных болезней. Но когда в 1975 году я приехал на место службы, там сразу четко объяснили: ребята, то, что вам говорили раньше, и то, что будет на самом деле – совершенно разные вещи. Американцы создают всяческое оружие против нашей страны – атомное, химическое, у них огромные запасы биологического оружия, теперь мы хотим, чтобы у нас была адекватная защита – защита в виде нападения, чтобы они нас боялись. Сейчас трудно представить, что происходило в 1975-м…

– Была холодная война…

– Да, но нужно сказать, что в нашем управлении, как и на многих других подобных предприятиях, вопросы военные и гражданские решались параллельно. Я в основном отвечал за разработку новых лекарственных препаратов в области иммунной биотехнологии, это вакцины, сыворотки. В тридцать один год я стал директором института, еще через пять лет – научным руководителем главного управления, в 1989-м курировал около трехсот проектов. В силу известных обстоятельств больше известна моя деятельность, связанная с вопросами биологического оружия и защитой от него, но более важной и интересной частью было участие в создании лекарственных препаратов. Многие из них оказались очень успешными.

– Например?

– Наше управление курировало процесс создания первого генноинженерного интерферона. Было и множество других проектов: новые вакцины, имуннобиологические препараты. Почти все генноинженерные препараты, которые сейчас выпускаются в России, были созданы при активном участии нашего управления.

– Складывается впечатление, что вы стараетесь преуменьшить свое участие в создании биологического оружия…

– Совсем нет. Я написал об этом несколько книг. Но мало кто знает, что в 1989 году я был одним из первых, кто предложил нашему правительству полностью свернуть программу по разработке биологического оружия. Начался конфликт и очень серьезный. Дискуссии, доходящие до открытых конфликтов, продолжались почти два года. В них были втянуты и Министерство обороны, и Министерство иностранных дел, и Военно-промышленная комиссия Совета Министров, и даже Комитет государственной безопасности. В конце концов мы победили.

– Мы – это кто?

– Это была небольшая группа людей, во главе которой стоял я – первый заместитель начальника управления. Начальник управления генерал Калинин поначалу занимал нейтральную позицию. Но в конечном итоге он нас поддержал, и наша записка ушла к президенту СССР Михаилу Горбачеву. Помню, секретный указ Горбачева вышел 5 декабря 1990 года. В нем было предписано прекратить разработку и создание биологического оружия. Но как всегда забыли одну вещь. В таких секретных документах ничего не пишется открытым текстом, каждая программа имеет свой кодовый номер, та программа называлась «Ферменты». В указе генсека говорилось о прекращении программы «Ферменты». А когда я позвонил генералу Евстигнееву, начальнику профильного пятнадцатого управления Минобороны, и сказал: «Товарищ генерал, я прошу иметь в виду, что программа прекращена и с сегодняшнего дня мы этими разработками не занимаемся». Он ответил: «Это твои проблемы, это у тебя программа называется ”Ферменты”, а у нас она называется по-другому». Это был первый звонок. Вскоре в Кремле было заседание Военно-промышленной комиссии, и один из генералов отказался подать мне руку и процедил в сторону: «Предатель».

– Помните его имя?

– Не помню. Как бы там ни было, участие в прекращении бактериологической программы СССР я считаю своей самой большой заслугой в жизни. И свое отношение к этой проблеме я заявил открыто и задолго до развала Союза и моего отъезда в Соединенные Штаты.

– Этот момент в вашей жизни спорный. Все-таки вы уехали в страну, которая считалась потенциальным противником…

– Слишком мало людей понимают, что такое биологическое оружие. По мощности воздействия его можно сопоставить с ядерным. Допустить, чтобы обладателями такого оружия стали страны, которые, не задумываясь, передадут его в руки террористическим организациям, – это катастрофа. Я поступил по совести.

Стеклянный потолок

– Итак, в Америке вы продолжали работу по ликвидации биологического оружия, противодействию международному терроризму. Но в Украину вы привезли проект другого рода, абсолютно не связанный с военной проблематикой. Какие изменения в мире или, может, в вашей душе побудили так резко перестроить жизнь?

– Понимаете, это чисто внутреннее состояние. Я продолжаю выступать как эксперт по вопросам бактериологической террористической угрозы, читаю лекции в Военной академии в Вест-Пойнте, в университетах Принстона, Гарварда и так далее, выступаю на заседаниях профильного комитета конгресса США, в мои идеи по защите от биологического оружия и эпидемических заболеваний вложены сотни миллионов долларов. Считаю, что ту часть своей жизненной работы я завершил. То, что хотел сделать, сделал. Но ведь я врач – микробиолог и биотехнолог. У меня удачное сочетание специальностей, я хорошо знаю и медицину, и медицинскую биотехнологию. Все это необходимо для предприятий такого рода: понимание глубины проблем, создание концепции, организация производства при высоком качестве и доступных ценах. Моя давняя мечта – создать корпорацию нового типа, ориентированную на пациента, а не только на получение прибыли.

– Неприбыльная корпорация – это нонсенс…

– Конечно, никакой бизнес не сможет существовать, если он не приносит прибыли, причем такой, чтобы инвестор был доволен. Но создать корпорацию, которая, насколько это возможно, сможет совместить интересы пациента и бизнеса и именно в наиболее социально значимой области – моя идея фикс. И сейчас у меня есть возможность ее реализовать.

– А почему именно в Украине, а не, скажем, в Казахстане?

– Изначально мы действительно собирались осуществить этот проект в Казахстане. Также рассматривали Болгарию, Грузию и даже США. Правительство Казахстана предложило мне создать медико-технологический центр с производством. Мы очень долго – два года – обсуждали и встречались. Я видел большой интерес, но, по-видимому, казахское правительство, как и любое другое, само по себе неэффективно в таких решениях.

В вашей стране онкологические заболевания встречаются чаще, чем в других постсоветских странах. Возможно, это связано с большим количеством предприятий тяжелой и химической промышленности. Продолжительность жизни людей после первого диагностирования онкозаболевания в Украине – примерно год-два. Тогда как в Соединенных Штатах это может быть и семь, и пятнадцать лет. Меня повергает в глубокий шок то, что на моей родине – а родиной я считаю всю территорию бывшего Советского Союза – продолжительность жизни на тринадцать-пятнадцать лет меньше, чем в развитых странах. Этого не должно быть. Мне кажется, я могу внести свой вклад, чтобы люди здесь жили дольше, и жили полноценно.

– А ваших украинских партнеров такая мотивация убеждает?

– Один из депутатов городского совета Борисполя, где мы строим производственный комплекс, мне как-то сказал, мол, вот вы, американцы, приехали и будете новые препараты испытывать на украинских детях. Мы этого ожидали, поэтому своим принципом избрали абсолютную открытость для всех. Я дал указание сделать над производственными площадями стеклянный потолок, построить специальные смотровые проходы: смотрите, снимайте, слушайте. Я сделал и не совсем обычный для американца шаг: встретился с руководством местной Службы безопасности Украины, сам предложил им все посмотреть и изучить. Мы сразу проинформировали все уровни украинской власти о том, кто мы, что мы и с какой целью пришли. Я хочу, чтобы все поняли: ничего принципиально нового мы не выдумываем, а просто предлагаем американскую технологию и продукты, которые на десятилетия обогнали то, что делается в Украине. Мы используем дженерики, то есть те препараты, которые много лет применялись в американской медицине, но которых мало или совсем нет в вашей стране. В США такого рода продукты появились еще в начале 80−х – человеческий инсулин, потом интерферон альфа. Уже есть новые, еще более эффективные, генерации. Но взгляните на цены: одна инъекция стоит сотни и даже тысячи долларов. Много ли в Украине людей, которые в состоянии позволить себе такое лекарство? Нет. Фактически люди обречены на умирание.

– И что вы можете сделать?

– Мы много над этим думали, обсуждали с инвесторами. У нас есть концепция снижения стоимости. В ее основе, как это ни обидно, лежит более дешевый труд. Врач требуемого уровня получает в Америке до полумиллиона долларов в год, в десять-пятнадцать раз выше и оклады других специалистов, работников. Кроме того, как я уже сказал, мы будем выпускать дженерики, то есть не станем вкладывать громадных средств в научно-исследовательские разработки. Моя задача – сделать их в три-пять, а то и десять раз дешевле тех зарубежных аналогов, которые сейчас предлагаются. При этом мы покупаем самое лучшее в мире оборудование, создаем самое передовое производство, какого больше нигде нет.

– А какие масштабы этого предприятия вы предполагаете?

– На нем будут работать около пятисот человек.

– Где набираете штат?

– Здесь у меня уже полторы сотни человек. Еще тридцать пять работают над украинским проектом в Штатах. Нескольких специалистов привез из России. Некоторые работали со мной еще в «Биопрепарате». Мы как бы вернулись во времена нашей молодости. Из Полтавы приехал мой старый друг – профессор Леонид Гречаный. Его жена Татьяна Гречаная станет главврачом поликлиники MaxWell. Главный технолог Александр Михайличенко приехал из Петербурга. И жену привез – она у нас начальник департамента качества. Главный валидатор – гражданин Болгарии. Есть также люди из Казахстана.

– Вы нашли готовое помещение или будете строить?

– Нам повезло, в Борисполе мы нашли заброшенное заводское помещение. Здание мне понравилось, там можно реализовать принцип, который мы используем в фарминдустрии: помещение в помещении. Сейчас все вычищаем, снимаем окна, полы, оставляем только скорлупу.

– Когда вы собираетесь начать работу?

– Я приглашаю вас в январе следующего года на работающий завод.

Обновление собственного сердца

– Как удается выстраивать отношения с государством, с системой здравоохранения? Нам все еще кажется, что в отсутствие страховой медицины ваш проект окупаемым не станет никогда, даже при всех ваших стараниях по снижению издержек. Фармацевтическая часть – может быть. Клиника – вряд ли.

– Давайте объясню более детально. Мы приносим две самые новые технологии, которые в Америке только-только получили утверждение. Речь идет о ранней диагностике рака молочной железы и рака простаты – самых распространенных видах этого заболевания. Используется высокоточный ультразвуковой механизм. Мы называем его «электронный палец». Специальными датчиками проводим по простате – и они показывают ее размеры, конфигурацию, уплотнения. Мы сразу ставим диагноз: простатит, или гиперплазия, или все-таки рак. То же самое и в отношении молочной железы. Этот способ очень интересен. Злокачественная опухоль отличается от доброкачественной тем, как она спаяна с прилегающими тканями. Наш прибор фиксирует не только размер и плотность на разной глубине, но и подвижность образования. И по этому признаку определяет вероятность озлокачествления. На базе этого новейшего прибора мы и хотим создать систему постоянного мониторинга, сейчас обсуждаем, сколько брать за прием. Получается сто-двести гривен. Думаю, это не слишком большие деньги, и люди смогут проверяться каждый месяц.

– У нас есть довольно много законодательных ограничений в медицинских услугах, особенно онкологических. Сюда частный капитал даже боится заглядывать…

– Тут есть много преувеличенных страхов. Бизнесмены любят плакаться: нам это запрещают, и то. Но никто не пытался разобраться, что именно запрещено. Вот говорят: законодательно запрещена трансплантация. И правильно. Попробуй, разреши – и все начнут вырезать у живых людей органы и пересаживать их. Это разумное запрещение. Я не могу придти в правительство и сказать: разрешите трансплантацию частным клиникам. Страна до этого еще не дозрела. Согласен, что нельзя частным клиникам позволять делать пересадку костного мозга, печени. Я говорю своим ребятам: забудьте про эмбриональные клетки, их для вас нет. Это запрещено в США, мы не ходим этого делать и в Украине. Я не хочу пуповинной крови новорожденных. Единственный источник стволовых клеток – сам пациент, который дает свои клетки и потом они ему же и пересаживаются. Когда мы попадаем в эту область, то речь уже идет не о трансплантации, это называется аутоиммунотерапия. Таким образом, я формулирую: дорогу осилит идущий. У нас есть юристы, которые анализируют все эти моменты.

– А лечение онкобольных вам разрешено?

– Мы не собираемся лечить онкобольных в традиционном понимании. Наша задача – помочь существующим клиникам. Представьте ситуацию: у человека лейкоз, нужна пересадка костного мозга, но нет донора. А, скажем, в Израиле такая операция стоит шестьдесят-семьдесят тысяч долларов. Так вот, у нас есть технология, при которой не надо ни ехать за границу, ни платить такие деньги, ни искать донора.

– Обещаете чудо?

– Попробую объяснить технологию. Все мы в течение жизни производим стволовые клетки, за счет этого мы и живем. Стволовые клетки вырабатываются костным мозгом, затем они движутся по кровеносному руслу, проникают в органы и превращаются в клетки печени или почек, других органов. Полное обновление организма происходит за семь лет. Возникает вопрос: можно ли использовать стволовые клетки, которые производит раковый больной, для его же лечения? На стадии стволовых клеток озлокачествление клеток крови происходит редко, оно начинается на более поздних стадиях. Поэтому на этапе болезни я могу вычленить стволовые клетки, собрать их в достаточном количестве, очистить от раковых клеток и поместить на хранение. Тем временем организм больного очищают от рака. В течение двух-трех недель он проходит интенсивную химиотерапию, его иммунитет абсолютно не защищен, такая терапия убивает не только раковые клетки, но и костный мозг. После того как все раковые клетки убиты, мы вводим в кровеносное русло тот запас стволовых клеток, который создали заранее, и начинается репопуляция, то есть клетки проникают в костный мозг, и он начинает расти заново. Это и есть аутотрансплантация – единственный способ, при котором нет отторжения. Если мы сделали это на удачной стадии, то даем человеку стопроцентный шанс выжить, не опасаясь, что рак вернется. То же можно делась с саркомой и так далее. Но в зависимости от локализации размеров опухоли там придется делать хирургическую операцию, затем химиотерапию, которая может убить костный мозг, и только потом вводить стволовые клетки.

Если вы обратили внимание, мы говорим не о стандартной клинике. Мы берем больного не на лечение, а на подготовку образца его же костного мозга – это называется иммобилизация и очистка стволовых клеток из периферической крови. Мы фактически производим образец, препарат. Это и есть принцип индивидуализированного лечения. Препарат будет работать только для конкретного пациента. Больной возвращается в свою клинику – мы передаем препарат.

Я более чем уверен, многие клиники в Украине могли бы делать то же самое. Однако оборудование бешено дорогое. Необходимо триста тысяч долларов, чтобы обслуживать всего одного человека. Мы хотим поставить пять таких систем. То есть только для системы цитофереза – очистки стволовых клеток – понадобится полтора миллиона долларов. Суммарно с системами наблюдения, поддержки, реабилитационными системами все оборудование будет стоить до семи миллионов долларов. Не говоря уже о вспомогательных системах. Минимум клиника обойдется в двадцать-двадцать пять миллионов долларов и сможет обслуживать очень ограниченное количество пациентов.

Не могу сказать, что наши услуги будут стоить копейки, думаю, они обойдутся в пять-шесть тысяч долларов. Но сравните эту сумму с семьюдесятью тысячами долларов за операцию. Хотя даже в этой ситуации мы понимаем, что не все смогут себе позволить у нас лечиться. Поговорил со своими инвесторами, и мне очень понравилась абсолютно новая идея медицинских кредитов. Пойдем на это? Инвесторы говорят: рискованно, но пойдем. Теперь думаем о создании собственного банковского отделения, чтобы дать людям возможность получить залоговый кредит тысяч на пять долларов. К счастью, среди наших финансовых консультантов есть крупный международный инвестиционный банк.

– То есть получается, что больные к вам не ложатся, не лечатся, а переходят из государственной клиники на процедуру, а потом возвращаются обратно?

– В части онкологии мы ее называем даже не клиникой, а стационаром временного содержания – на тот период, когда пациенты проходят обследования, а мы делаем образец препарата. Сами мы не лечим, потому что пока не имеем права.

– Вы считаете, это справедливо?

– Я не берусь судить. Например, в Америке все такие клиники – частные, но там очень силен контроль страховых компаний. Будем откровенны: как только что-то разрешается, сразу появляются злоупотребления. По-видимому, у правительства есть серьезные основания этого не делать. Но корректный выход найти можно. Ко мне уже обращаются с предложениями открыть кардиологическую клинику прямо на территории существующих больниц, предлагают место. Я считаю, это разумно. Мы готовы использовать стволовые клетки из крови для восстановления сердечной мышцы. Это препараты для больных с кардиомиопатией, у которых нет других шансов выжить, для больных с тяжелой ишемической болезнью и инфарктом миокарда. Если ввести стволовые клетки в ту зону, где произошел инфаркт, ее можно вновь оживить, инициировать новый клеточный рост. В США проведено уже более пятисот таких операций. В Европе только начинают. Эта операция – спасение, обновление собственного сердца.

– И это будет применено в Украине?

– Да.

– Вот вы сказали, что рассматриваете предложение построить клинику на территории государственной больницы…

– На прошлой неделе к нам поступило такое предложение, мы даже посмотрели территорию. Но необходимо решение Министерства здравоохранения. С некоторыми медицинскими чиновниками очень легко встретиться, а некоторые весьма осторожны. Пытаемся объяснить, что не собираемся ни с кем конкурировать. Мы пришли помогать. Мы не собираемся пробивать законодательство и отбирать онкологических больных у государственных клиник, считаем, что это неразумно. Наша идея – принести то, чего в Украине еще нет, и помочь государственным больницам решить те проблемы, которые сейчас решить невозможно. А в фармацевтической области – производить то, что сейчас не производится. Мы не собираемся конкурировать с «Дарницей», «Артериумом», «Фармаком», мы совершенно в другом сегменте. И входим только в те ниши, которые свободны. Я не сторонник конфликтов.

– Все-таки, мы знаем, что это такое – взаимодействие частного бизнеса и государства. Можно предвидеть большие трудности в вопросе, кто кому платит и как эти деньги распределяются, если вы делите лечение больного. Могут быть проблемы.

– Я не хотел бы рисовать все ни в розовом, ни в черном цвете. Меня предупреждали: закладывай пять процентов на взятки чиновникам. Но до сих пор никто ничего у нас не вымогал. Это меня больше всего приятно удивило. Может это связано с тем, какой у нас бизнес. Люди, видимо, понимают, что речь идет о спасении человеческих жизней.

Светлана Плаксина, Искандер Хисамов
«Эксперт Украина», 02.04.2007